Детское чтение: как книга открывается читателю? Опыт прочтения Стругацких

После третьего класса, юным пионером, давшим клятву горячо любить Родину, была я впервые отправлена в лагерь. Меня определили на постой в «отряд» — щитовой домик на тридцать персон, указали койко-место. Я была взвешена и обмерена в медпункте — и заверена медсестрой: «Ниче, к концу смены поправишься!».

А затем, будучи командирована на сбор сосновых шишечек и укладку их на клумбе в слова («Будь готов!»), сделала открытие. Эта клумба прикрывала подход к библиотеке, которой заведовала моя добрая знакомая из библиотеки школьной. Вот туда-то я и слиняла, утомившись от идеологически правильного труда. Забившись меж полок, обнаружила книжку с заголовком, поразившим мою неокрепшую, но уже склонявшуюся к филологическому разврату душу — «Понедельник начинается в субботу», А. Стругацкий, Б. Стругацкий. О! «Сказка для научных сотрудников младшего возраста»?

Обложка у той книжки была, как сейчас помню, розово-черная. И картинки занятные… Как теперь уже выяснила, иллюстратором был художник Евгений Мигунов. Те картинки впились в память крепче энцефалитного клеща.

Чтоб вызвать в памяти образ лохматого Сани Привалова (соотносимого с безбородым, но тоже лохматым Шуриком из «Кавказской пленницы», от которого было два шага до еще не отснятого к тому времени Шурика в «Иване Васильевиче»…), мне не надо и глаз закрывать.

Выбегалло с его французскими фразами, гекатонхейр с отдавленной рукой, веселенькая косыночка с Атомиумом Наины Киевны Горыныч… Музейный неразменный пятак… Сворачивающий пространство Идеальный Потребитель…

Более всего впечатлял великолепный кот-склеротик… (когда спустя годы заполучила я для чтения ксерокопию журнального «Мастера и Маргариты» — из шкуры Бегемота знакомо мявкнул мне тот кот ученый «Понедельника»). Видимо, мил и душевно приятен он мне стал сразу потому, что ощущала я его социально близким: среди друзей я, уже тогда очкарик, числилась «знающей». Бабушка, мою страсть к чтению пытаясь обуздать, пугала по-народному: «Глаза испортишь!» И добавляла старинное народное: «Кто библию прочтет, тот с ума сойдет».

Я не помню, чтоб кому-нибудь рассказывала об этой книжке, с кем-то обсуждала. Ощущалось: со сверстниками такое не пообсуждаешь. Вообще обсуждения книг — это было занятие из арсенала школьного. На уроке, на внеклассном часе, с проводящей «мероприятие» библиотекаршей — «обсуждали» то, что «по списку». Этой книги не водилось в списках.

Читала я с бешеной скоростью, и книжка была мною на треть освоена уже к середине дня. Затем обед, «тихий час», когда вожатая добилась тишины и удалилась — я вытащила книгу из-под подушки… После полдника нас повели гулять в лес. Я гуляла, спотыкаясь, по черничнику — и читала, читала…

Не прочитай я эту книжку в лагере и мгновенно — в детской библиотеке долго б пришлось дожидаться. Поскольку книга, как и вся прочая «фантастика», помещалась в разделе для «выпускников» детской библиотеки — для 14-летних.

Шествуя по школьной программе литературы, я находила то, для чего название нашлось в выпускных классах, когда наступила пора литературоведения. Реминисценции — это то самое, что я постоянно обнаруживала в «Понедельнике», там их оказалось видимо-невидимо!

В первом слое значились, конечно же, исполняющая желания Щука и говорящий кот. Змей Горыныч — получается, в родственниках у Наины Киевны, гражданки Горыныч?!

Гекатонхейры в школьной читательской истории мне не встретились, но Одиссей, Полифем и гекзаметр были. И несмотря на объяснения, данные в приложенном к ПНС словарике, гекатонхейр для меня — не сторукое дитя Геи и Урана, а намек на гекзаметр.

Начальная фраза ПНС «Я приближался к месту моего назначения» — сомкнула для меня Стругацких с Пушкиным, с «Капитанской дочкой». На то же намекали потешные эпиграфы к главам «ПНС».

Кулинарные фантазии голодного Сани Привалова — конечно, истоком имели мучения салтыковских двух генералов, кормимых мужиком. Марк Твен изобрел в «Янки при дворе короля Артура» сварливого шарлатана Мерлина, которому Стругацкие жизнь продлили в «Понедельнике».

Поражал воображение Выбегалло. Я все недоумевала — откуда у серого валенка склонность к французскому?! В девятом классе тайна открылась: Выбегалло говорил фразами из Анны Павловны Шерер («Война и мир» Льва Толстого, если кто подзабыл).

Внезапно осозналось, что названия глав повести («Суета вокруг дивана», «Суета сует» и «Всяческая суета») отсылают читателя к библейскому «Екклезиасту». Впрочем, как и сворачивающееся в свиток небо (Апокалипсис) — на пике деятельности Идеального Потребителя. Это осознание было подтолкнуто переходом моим во «взрослую» библиотеку, там имелся огромный раздел антирелигиозной литературы. Оттуда, из Лео Таксиля и Емельяна Ярославского, я получала сведения о Священном писании — Забавная Библия, Забавное Евангелие… «Суета сует, сказал Екклесиаст, суета сует, — все суета… суета и томление духа!»…

Собрание сочинений И. А. Ефремова (черная обложка, золотые буквы, то самое, где «Лезвие бритвы») на некоторое время стало любимым моим чтением — а известие о том, что Федор Симеонович Киврин срисован Стругацкими с Ефремова — ученого и писателя-фантаста (который сам собою — тот же Гирин из «Лезвия»!) — я приняла всей душой.

После дудинцевских «Белых одежд» и «Пяти континентов» Н. Вавилова понятно стало, кто был прототипом Выбегалло. Воинствующий шарлатан оказался генетически связан с народным академиком, родителем «Агробиологии» — Трофимом Денисычем Лысенко (о котором рассказывала любимая моя учительница на общей биологии).

Грянули «Семнадцать мгновений весны» — оттуда умно улыбался нам Штирлиц-Тихонов. Мне показалось, или штандартенфюрера СС мы уже видели в кабинете талантливого таксидермиста Кристобаля Хозевича Хунты?

Как понимаю сейчас, по времени рождения я оказалась в замыкающих линейки тех поколений, что путь к компьютерам начинали с «Понедельника». Это было в те времена, когда человечество рвануло и прорвалось к звездам. Когда науку общественное мнение ставило высоко. Когда ученые, а не люди в рясах были искателями истины и вершителями судеб.

Ушел в забываемое прошлое XXII съезд компартии. Отзвенела оттепель, отспорили физики и лирики. Первые сбрили бороды и понемногу сокращали свои занятия альпинизмом. Вторые — наоборот бороды отрастили, возлюбили «черные доски», стали почвенниками и отправились реставрировать Соловецкий монастырь… И вместо Соловцов обнаружился там СЛОН…

«Понедельник», переизданный в 1992 году, имел уже восстановленными эпизоды, исключенные при первых изданиях цензурой. Однако это не играло роли. Ложка дорога к обеду, а яичко — к Пасхе.

Пора «ПНС» прошла? Проходила… И наступала пора — «Сказки о Тройки». Переиздание «Понедельника» в 1992 году сопровождалось этой сказкой. Которая тогда выглядела занятным продолжением приваловских развлечений.

А вот сейчас, после оттепели, в промозглую слякоть разгара начала века 21-го, «Сказка о Тройке» выглядит несмешной антиутопией. Реализовавшейся, к тому же. Все тонет в пучине произвола и бюрократического идиотизма.

Магистерскую диссертацию о взаимоотношении законов природы и законов администрации сейчас вряд ли напишут. Сейчас надо писать — о верховенстве законов администрации. Маршем шаблонных многоэтажек из «Иронии судьбы» следуют по долинам, взгорьям и жизням человеческим ряды Камноедовых в лоснящихся пиджаках…

А повесть Стругацких — как тот Шрек из знаменитого мультфильма: помните, он в беседе с Ослом сравнивает великанов с луковицами? Слой за слоем открываются новые смыслы книги. Взрослеет читатель, веют вихри времен над ним и над миром — и смыслы рождаются, проявляются. Как фотобумага в проявителе…